Стройбат - Страница 6

— Извини, — виновато сказал Костя.

Пилил Фиша точно по линии. Он молча взглянул на Костю, как на убогого, ерзнул пилой еще пару раз и, аккуратно придерживая снизу, принял выпавшее полукружье.

— Дай трояк, — сбавил Костя.

— Получка, Костя, была вчера, — сказал Фиша. — У тебя получки вчера не было. И тебя не было. Ты вино пил. С Богданом.

— Ну и что теперь? — устало сказал Костя. — Застрелиться?

— Не пей вина…

— Гертруда, — усмехнулся Костя, — дай денег, чего ты жмешься?

— А ты помнишь, сколько мне должен? — склонив голову на плечо, со справедливой укоризной спросил Фиша.

Точно так вот Костю допекала дома мать.

— Много, Фиша, много, — закивал Костя. — Все отдам. Все. Бабки огребем в субботу…

— Я тебе дам еще раз денег, если ты мне пообещаешь, что ты берешь у меня деньги не на вино. Разве ты не понимаешь! — Фиша возвысил свой обычный монотонный голос и соответственно воздел руки к небесам. — Ты можешь стать горчайшим пьяницей! Как все! Как Нуцо!

— Чего? — Из ямы показалась улыбающаяся небритая морда цыгана. — Оставь курнуть!

Костя протянул ему бычок.

— Фишка денег не дает.

Нуцо, обжигая пальцы, досасывал окурок.

— Дай Косте денег. И мне дай.

— Тебе — таблетку! — отрезал Фиша, и Костя понял, что ему Фиша денег даст.

— А чего вы, собственно, не пашете? — нахмурился Костя.

Надо было добавить что-нибудь поосновательнее. И Костя выпалил не совсем свое, но в настоящий момент подходящее:

— Приборзели?!

— Лопатой больше не берет, — сказал Нуцо. — Клин нужен. И кувалдометр.

— Что ж вы, гады, сразу не сказали? — Костя даже застонал.

Переться теперь в кузницу, клянчить клин, кувалду… От одной мысли мозги скручивались. Костя страдальчески поморщился, поднял глаза на Фишу.

— Пятерку дашь?

— Дам, — торжественно объявил Фиша. — Иди за клином.

Костя тяжело поднялся с досок.

— Пойдем, — сказал он Нуцо. — Сам все попрешь. Я — дед. Понял?

* * *

Когда вернулись с инструментами, Фиша читал книгу.

— На, — строго сказал Костя.

Нуцо синхронно его словам скинул с плеча на землю клин на приваренной арматурине и кувалду.

— Пашите, гады… Фиш, ну?.. — Костя протянул руку.

— Ты мне подиктуешь сегодня? — с ударением на последнем слове спросил Фиша, не спеша расстегивая пуговицу на коленном кармане.

Костя молча следил за второй пуговицей, которая оставалась нетронутой.

— Часочек, — уточнил Фиша и протянул Нуцо завернутую в бумажку таблетку.

— Нуцо! — чуть не плача простонал Костя. — Он смерти моей жаждет. Меня блевать волокет, а он — «подиктуй»!..

— Дай Косте денег, — вступился Нуцо. — Дай!

— Хорошо, — сказал Фиша. — Вот мы позанимаемся, потом я тебе дам денег.

— Слушай меня, Фишель, — сказал Костя, дыша в лицо Ицковичу перегаром, который Богдан называл перегноем. — Учти, Ицкович, вас, всю вашу масть, вот именно за это в народе не любят. Вот таким своим… некорректным поведением ты возбуждаешь в нашем народе антисемитизм. Я правильно говорю, Нуцо?

— Точняк, сто процентов, — не поняв ни черта, кивнул Нуцо и на всякий случай хмыкнул.

Фишель Ицкович, огромный, очень красивый, медлительный, еще некоторое время собирался с мыслями. Наконец он тяжело вздохнул и расстегнул вторую пуговицу на кармане. Костя перевел дух, стараясь дышать потише чтобы не спугнуть Фишино решение.

Фиша достал потертый бабий кошелек и долго выуживал него пять рублей жеваными бумажками.

— А теперь, Фиша, могу тебе сказать: подиктую. Иди в техкласс, я сейчас приду.

Улыбка расплылась по Фишиному лицу. Он завалил инструмент досками, накинул телогрейку и потопал через плац к стоявшему на отшибе голубому бараку — техклассу.

— Дуй на КПП, — скомандовал Костя Нуцо. — Деньги — Валерке.

Веселый, жизнерадостный Нуцо помчался по бетонке к воротам, унося с собой легкую неотступную вонь.

Костя пошел учить Фишу.

* * *

— «…Лев Силыч Чебукевич, нося девственный чин коллежского регистратора… — медленно диктовал Костя прохаживаясь перед Фишей, втиснутым в переднюю парту, — вовсе не думал сделаться когда-нибудь порядочным человеком…»

Фиша писал, низко опустив голову к тетради. Над курчавыми его волосами шевелился, не уплывая, легкий дымок, потому что в зубах у Фиши торчала папироса. С куревом у него были странные отношения. Вообще Фиша считал курение недопустимым, хотя и не в такой степени, как вино и женщин, но во время особо сильных переживаний разрешал себе закурить. Занятия русским языком требовали от него большого напряжения, и смолил он сейчас без перерыва — папироска так и ерзала из одного угла рта в другой. Курил Фиша самые дешевые папиросы «Север». На стене техкласса висел двигатель внутреннего сгорания с обнаженными разноцветными внутренностями. За окном на плацу, пригретом весенним полуденным солнышком, в подтаявшей лужице дрались воробьи. «А ведь дембель-то вот он», — подумал Костя и, сладко потянувшись, открыл рот зевнуть.

— Евре-ей? — вдруг спросил Фиша.

— Чего? — недозевнув, щелкнул зубами Костя.

Фиша строго смотрел на него своими подслеповатыми припухлыми глазами в пушистых ресницах.

— Он — евре-е-ей?

— Кто? — Костя наморщился и заглянул в учебник, отыскивая сомнительное место. — Лев Силыч?.. Ты что, Ицкович, спятил? — Костя взглянул на обложку сборника. — И где ты ахинею такую выискиваешь?.. Это ж для филфаков!

Фиша пожал плечами, вытащил окурок изо рта, напустив в него слюны, и кинул в закрытую форточку. Окурок отскочил от стекла и шлепнулся на раскрытую тетрадь, цыкнув на текст желтоватой слюной.